Неточные совпадения
Только впоследствии, когда блаженный Парамоша и юродивенькая Аксиньюшка взяли в руки бразды правления, либеральный мартиролог вновь восприял начало в лице учителя каллиграфии Линкина, доктрина которого, как известно, состояла в том, что"все мы, что человеки, что скоты, — все
помрем и все к чертовой
матери пойдем".
— Намеднись, а когда именно — не упомню, — свидетельствовал Карапузов, — сидел я в кабаке и пил вино, а неподалеку от меня сидел этот самый учитель и тоже пил вино. И, выпивши он того вина довольно, сказал:"Все мы, что человеки, что скоты, — все едино; все
помрем и все к чертовой
матери пойдем!"
— Кстати, тут отец
помер,
мать была человек больной и, опасаясь, что я испорчусь, женила меня двадцати лет, через четыре года — овдовел, потом — снова женился и овдовел через семь лет.
Но
мать, не слушая отца, — как она часто делала, — кратко и сухо сказала Климу, что Дронов все это выдумал: тетки-ведьмы не было у него; отец
помер, его засыпало землей, когда он рыл колодезь,
мать работала на фабрике спичек и умерла, когда Дронову было четыре года, после ее смерти бабушка нанялась нянькой к брату Мите; вот и все.
Софья Андреева (эта восемнадцатилетняя дворовая, то есть
мать моя) была круглою сиротою уже несколько лет; покойный же отец ее, чрезвычайно уважавший Макара Долгорукого и ему чем-то обязанный, тоже дворовый, шесть лет перед тем,
помирая, на одре смерти, говорят даже, за четверть часа до последнего издыхания, так что за нужду можно бы было принять и за бред, если бы он и без того не был неправоспособен, как крепостной, подозвав Макара Долгорукого, при всей дворне и при присутствовавшем священнике, завещал ему вслух и настоятельно, указывая на дочь: «Взрасти и возьми за себя».
Когда она
померла, мальчик Алексей был по четвертому году, и хоть и странно это, но я знаю, что он
мать запомнил потом на всю жизнь, — как сквозь сон, разумеется.
Мать же Лизаветы давно
померла.
— Ну, братцы, кажется, наше дело скоро совсем выгорит! Сам сейчас слышал, как
мать приказание насчет птицы отдавала, которую на племя оставить, которую бить. А уж если птицу велят бить, значит, конец и делу венец. На все лето полотков хватит — с голоду не
помрем.
— Молока у
матери нет, кормить нечем; вот она узнает, где недавно дитя родилось да
померло, и подсунет туда своего-то.
Мать отца
померла рано, а когда ему минуло девять лет,
помер и дедушка, отца взял к себе крестный — столяр, приписал его в цеховые города Перми и стал учить своему мастерству, но отец убежал от него, водил слепых по ярмаркам, шестнадцати лет пришел в Нижний и стал работать у подрядчика — столяра на пароходах Колчина. В двадцать лет он был уже хорошим краснодеревцем, обойщиком и драпировщиком. Мастерская, где он работал, была рядом с домами деда, на Ковалихе.
Мать в то время уж очень больна была и почти умирала; чрез два месяца она и в самом деле
померла; она знала, что она умирает, но все-таки с дочерью помириться не подумала до самой смерти, даже не говорила с ней ни слова, гнала спать в сени, даже почти не кормила.
— А ты откуда узнал, что он два с половиной миллиона чистого капиталу оставил? — перебил черномазый, не удостоивая и в этот раз взглянуть на чиновника. — Ишь ведь! (мигнул он на него князю) и что только им от этого толку, что они прихвостнями тотчас же лезут? А это правда, что вот родитель мой
помер, а я из Пскова через месяц чуть не без сапог домой еду. Ни брат подлец, ни
мать ни денег, ни уведомления, — ничего не прислали! Как собаке! В горячке в Пскове весь месяц пролежал.
— Вот и с старушкой кстати прощусь, — говорил за чаем Груздев с грустью в голосе. — Корень была, а не женщина… Когда я еще босиком бегал по пристани, так она частенько началила меня… То за вихры поймает, то подзатыльника хорошего даст. Ох, жизнь наша, Петр Елисеич… Сколько ни живи, а все
помирать придется. Говори мне спасибо, Петр Елисеич, что я тогда тебя помирил с
матерью. Помнишь? Ежели и
помрет старушка, все же одним грехом у тебя меньше.
Мать — первое дело…
— Ну, што, баушка? — грубо спрашивала
мать Енафа, останавливаясь перед больной. —
Помирать собралась?
Потом она стала сама мне рассказывать про себя: как ее отец и
мать жили в бедности, в нужде, и оба
померли; как ее взял было к себе в Багрово покойный мой и ее родной дедушка Степан Михайлович, как приехала Прасковья Ивановна и увезла ее к себе в Чурасово и как живет она у ней вместо приемыша уже шестнадцать лет.
— Нет, я на этот счет с оглядкой живу. Ласкать ласкаю, а баловать — боже храни! Не видевши-то денег, она все лишний раз к отцу с
матерью забежит, а дай ей деньги в руки — только ты ее и видел. Э, эх! все мы, сударь, люди, все человеки! все денежку любим! Вот
помирать стану — всем распределю, ничего с собой не унесу. Да ты что об семье-то заговорил? или сам обзавестись хочешь?
— Так-то, брат кобылочка… Нету Кузьмы Ионыча… Приказал долго жить… Взял и
помер зря… Таперя, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку родная
мать… И вдруг, скажем, этот самый жеребеночек приказал долго жить… Ведь жалко?
Дочь же ее, Екатерина Филипповна, воспитывалась в Смольном монастыре, а потом вышла замуж за полковника Татаринова, который был ранен под Лейпцигом и вскоре после кампании
помер, а Екатерина Филипповна приехала к
матери, где стала заявлять, что она наделена даром пророчества, и собрала вкруг себя несколько адептов…
— Благодарю Бога,
мать, сын хороший; молодец, все одобряют, — говорит Лукашкина
мать. — Только бы женить его, и
померла бы спокойно.
Лука. Не будешь! Ничего не будет! Ты — верь! Ты — с радостью
помирай, без тревоги… Смерть, я те говорю, она нам — как
мать малым детям…
— Учиться? Ага… Ну, помогай царица небесная. Так. Ум хорошо, а два лучше. Одному человеку бог один ум дает, а другому два ума, а иному и три… Иному три, это верно… Один ум, с каким
мать родила, другой от учения, а третий от хорошей жизни. Так вот, братуша, хорошо, ежели у которого человека три ума. Тому не то что жить, и
помирать легче. Помирать-то… А
помрем все как есть.
— Эта встреча плохо отозвалась на судьбе Лукино, — его отец и дядя были должниками Грассо. Бедняга Лукино похудел, сжал зубы, и глаза у него не те, что нравились девушкам. «Эх, — сказал он мне однажды, — плохо сделали мы с тобой. Слова ничего не стоят, когда говоришь их волку!» Я подумал: «Лукино может убить». Было жалко парня и его добрую семью. А я — одинокий, бедный человек. Тогда только что
померла моя
мать.
Говорят, как
померли у Богдана батько с
матерью, попросился он у старого пана на тягло и захотел жениться.
У меня, знаешь, батько с
матерью давно
померли, я еще малым хлопчиком был… Покинули они меня на свете одного. Вот оно как со мною было, эге! Вот громада и думает: «Что же нам теперь с этим хлопчиком делать?» Ну и пан тоже себе думает… И пришел на этот раз из лесу лесник Роман, да и говорит громаде: «Дайте мне этого хлопца в сторожку, я его буду кормить… Мне в лесу веселее, и ему хлеб…» Вот он как говорит, а громада ему отвечает: «Бери!» Он и взял. Так я с тех самых пор в лесу и остался.
Матери не было: родив меня,
померла.
Потапыч. Она, сударь, мне сродственница доводится, племянница. Ее отец еще покойным барином был на волю отпущен; он в Москве при кондитерской должности находился. Как
мать у нее
померла, ее барыня и взяли на воспитание и оченно любят. А потом у ней и отец теперича
помер, значит сирота теперича выходит. Девушка хорошая.
— Что ж, значит,
помрет она? — глядя на меня, как мне показалось, с черной яростью, спросила
мать.
— Мы ведь недавно, всего, кажись, три недели, сюда подоспели… Вот парнюхе старуху свою хотелось проведать… да место вышло податно, так и остались зимовать… а то бы я навестил тебя… на ребяток поглядеть хотелось, мать-то их добре
померла… так что ж ты, Антонушка?.. К нам, что ли?..
Забралась на пчельник девочка — три года было ей, — а пчела её в глаз и чикнула; разболелся глазок да ослеп, за ним — другой, потом девочка
померла от головной боли, а
мать её сошла с ума…
— Да и нет его — бога для бедных — нет! Когда мы за Зелёный Клин, на Амур-реку, собирались — как молебны служили, и просили, и плакали о помощи, — помог он нам? Маялись там три года, и которые не погибли от лихорадки, воротились нищие. И батька мой
помер, а
матери по дороге туда колесом ногу сломало, браты оба в Сибири потерялись…
— Ребёночка хочу… Как беременна-то буду, выгонят меня! Нужно мне младенца; если первый
помер — другого хочу родить, и уж не позволю отнять его, ограбить душу мою! Милости и помощи прошу я, добрый человек, помоги силой твоей, вороти мне отнятое у меня… Поверь, Христа ради, —
мать я, а не блудница, не греха хочу, а сына; не забавы — рождения!
— Это я потому, что у Стрельцовых Лиза
померла. Долго очень хворала, а
мать всё на поденщину ходит, — сердилась на нее, на Лизу: мешаешь, кричала. А умерла — так она третьи сутки плачет теперь, Марья-то Назаровна!
В то время отец и
мать его уже давно
померли, сестра, продав хижину и землю, куда-то уехала.
— Отец твой ведь
помер в Сибири?.. Ну а мать-то жива?
— Нету. Ранее еще
померла, без
матери вырос, — сказал Бесприютный, и затем как-то робко, будто высказывая последний аргумент и вместе боясь за него перед лицом этого беспощадно-здравомыслящего человека, он добавил: — Сестра у меня родная…
2-й лакей. А вот еще у нас барчук заболел. Так сейчас свезли его в гостиницу с нянькой, так там без
матери и
помер.
— Ведьмин сын, не криви рожу! Она, мать-то твоя, травила меня, оттого вот — ране времени
помираю, — а ты рад!
Хоть она и не договаривала слова, но я понял, что ее
мать где-то
помирает, или что-то там с ними случилось, и она выбежала позвать кого-то, найти что-то, чтоб помочь маме.
— В Орловской губернии. До службы я жил у
матери, в доме вотчима;
мать — хозяйка, ее уважали, и я при ней кормился. А на службе получил письмо:
померла мать… Идти мне теперь домой как будто уж и неохота. Не родной отец, стало быть, и дом чужой.
Сколько прошло годов после ста лет — неизвестно, только стал премудрый пискарь
помирать. Лежит в норе и думает: «Слава Богу, я своею смертью
помираю, так же, как умерли
мать и отец». И вспомнились ему тут щучьи слова: «Вот кабы все так жили, как этот премудрый пискарь живет…» А ну-тка, в самом деле, что бы тогда было?
Прошло года три,
мать Аксиньи Захаровны
померла в одночасье, остались в дому отец, старый вдовец, да сын, холостой молодец.
Пяти годов ей не минуло, как родитель ее, не тем будь помянут, в каких-то воровских делах приличился и по мирскому приговору в солдаты был сдан, а
мать, вскоре после того как забрали ее сожителя, мудрено как-то
померла в овраге за овинами, возвращаясь в нетопленую избу к голодному ребенку
— За них, сударыня моя, не бойся, с голоду не
помрут, — сказал Патап Максимыч. — Блины-то у них масляней наших будут. Пришипились только эти
матери, копни их хорошенько, пошарь в сундуках, сколь золота да серебра сыщешь. Нищатся только, лицемерят. Такое уж у них заведение.
— Ложись да
помирай, вот и все!.. — со слезами подтвердила игуменья бедного скита Кошелевского, приземистая, тучная, вечно с подвязанными зубами,
мать Сосипатра.
Вдруг
мать потребовала у дежурного врача немедленной выписки ребенка; никаких уговоров она не хотела слушать: «все равно ему
помирать, а дома
помрет, так хоть не будут анатомировать».
После этого мы стали еще беднее жить. Продали лошадь и последних овец, и хлеба у нас часто не было.
Мать ходила занимать у родных. Вскоре и бабушка
померла. Помню я, как матушка по ней выла и причитала: «Уже родимая моя матушка! На кого ты меня оставила, горькую, горемычную? На кого покинула свое дитятко бессчастное? Где я ума-разума возьму? Как мне век прожить?» И так она долго плакала и причитала.
Бабушка встала и говорит: «Что ты, Христос с тобой!»
Мать говорит: «Мальчик
помер».
Мать Пелагея побежала в усадьбу к господам сказать, что Ефим
помирает. Она давно уже ушла, и пора бы ей вернуться. Варька лежит на печи, не спит и прислушивается к отцовскому «бу-бу-бу». Но вот слышно, кто-то подъехал к избе. Это господа прислали молодого доктора, который приехал к ним из города в гости. Доктор входит в избу; его не видно в потемках, но слышно, как он кашляет и щелкает дверью.
— Ты подумай: у него
мать Фаптея древняя. Если ей о сыне что-нибудь ужасное сказать — она
помрет!..
— Постой, не кусайся… О чем бишь я?.. Ах да, насчет пепла. Дунуть и — нет его! Пфф! А для чего живем, спрашивается? Родимся в болезнях
матери, едим, пьем, науки проходим,
помираем… а для чего всё это? Пепел! Ничего не стоит человек! Ты вот собака и ничего не понимаешь, а ежели бы ты могла… залезть в душу! Ежели бы ты могла в психологию проникнуть!